Предание о Серафиме Саровском-7

ПРЕДАНИЕ О СЕРАФИМЕ САРОВСКОМ

Роман в стихах

КОСА И КАМЕНЬ

(Глава седьмая)

Как Вельзевул бесился дико,
Когда пустынник Серафим
Упрочил подвиг свой великий
Дневным стояньем и ночным!
Он днём коленопреклонённо
Стоял на камне вековом,
А в сумерках — на принесённом
С гряды прибрежной прямо в дом,
Пусть маленьком, но дюже стойком.
И там и здесь незваный гость
В игре безумной и жестокой
Срывал на богомольце злость.
В лицо дождём и градом сыпал,
До скрежета деревья гнул,
Ревел и завывал до хрипа,
Сгущал невиданную мглу.
Швырял на келью своры бесов,
На камень — жгучих молний шквал.
Из кельи и чащобы леса
Слугу Христова изгонял.
Но замысел не удавался.
Отдачи ровно никакой.
Почти три года продолжался 
Ежеминутный этот бой.
И вот Денница предаётся
Другим мечтам весенним днём:
«Видать, методу нам придётся
Менять. Пойдём другим путём». 

*   *   *

В те дни недалеко от Курска,
В селе, на улице одной
В каком-то бесшабашье русском
Три друга жили. Вот весной
Они деньжат подраздобыли
У загулявшего купца
И в кабаке разгульно пили
Уже без пьяного дельца.
«Послухайте, братаны, — слово
Сказал тишком один из них. —
Он вякал, будто близ Сарова
В лесах безлюдных и глухих
Живёт искусный предсказатель,
И, мол, к нему идут толпой
Людишки всякие. И кстати —
Не просто так идут, с деньгой.
Так, может, нам его проверить?
А что — пойдём да и пойдём.
Глядишь, и там, по крайней мере,
Порядок истый наведём».

И вот, сивухи взяв, закуски,
В подпитии, без лишних слов,
Друзья шагают из-под Курска
В ещё неведомый Серов. 

*   *   *

«Да вот же он! Дровишки рубит, —
Сказал постарше. — Мать честна!
Ишь, как леса в округе губит.
Управы нет на ведуна».

Вот он подходит к Серафиму,
Глаза — клыки, язык — востёр.
«Чо хулиганишь? Щас как двину!
А ну-кась дай сюды топор!»

Отшельник знал: к нему сегодня
Придут убийцы. Он вздохнул:
«Ну что же — волюшка Господня».
Топор пришельцу протянул.
Тот поначалу растерялся
И усмехнулся: «Ты гляди,
Поди-ка в царствие собрался?
Сначала в свой дворец веди.
Там, говорят, мильён в занычке.
Не запирайся, поделись».

«Дружить с деньгами нет привычки. —
Монах ответил. — Птичья жизнь».
«Ах, птичья…Ну, тогды понятно...
Тогды, роднуля, ничего». —
И тать, как будто в поле ратном,
Ударил обухом его.

*   *   *

Очнулся Серафим под утро.
Не тело, а сплошная боль
Невыносимая. Он смутно
Своё жильё перед собой
Увидел. Сломано, разбито
Всё в келье бедной. Пустота.
Лишь смотрит грустно и открыто
С иконы Матушка Христа.
Сквозь непомерные усилья
Он помолился Пресвятой.
«Раз Твоему угодно Сыну,
Чтоб я закончил путь земной,
Пусть будет так. Мои мученья,
Бог даст, я вновь перемогу.
Но если будет продолженье
Дороги на земном веку,
Дай облегченье, Всецарица,
Дай побороть увечий тьму,
Дай светлой радости молиться
Тебе и Сыну Твоему».

Он с пола кое-как поднялся,
И знает разве только Бог,
Как до Сарова он добрался,
Как совершить такое смог.
Он в храм вошёл во время службы,
В крови, в грязи. Шагнув — упал.
И, проявленьям жизни чуждый,
Неделю в келье пролежал. 

*   *   * 

Семь дней лежал он без движенья.
А на восьмой – приснился сон.
Пречистая в сопровожденье
Апостолов, увидел он,
К его подходит изголовью,
Легко касается ланит
И с материнскою любовью
Ему тихонько говорит:
«Ты нашего, Христова рода,
И крест земной тебе нести
До отдалённого исхода.
Твоё служенье впереди».

И снова чудо совершилось,
Предсмертная распалась мгла,
И светлая Отцова милость
На Серафима снизошла.
Собратьям всем на удивленье
Из немоты смертельной той
Пошло его выздоровленье
С невероятной быстротой.
Ещё неделя не минула,
Он встал по утренней поре.
Болезнь, её как ветром сдуло.
Вот, правда, скрючила, согнула,
Так что ж – приблизила к земле.

Он по дорожке монастырской
Своим размеренным шажком
Шёл наступательно, настырно,
Стуча коротким батожком.
А вскоре служка деревянный
Привёл хозяина к тому,
Кто терпеливо, неустанно
У них хозяйничал в дому.

«Отец родной! Прошу нижайше.
Благослови вернуться в скит». –
«Да как же, милый…» — «А всё так же.
Как раньше было, — говорит. —
Мне, отче наш, одна дорога.
Отрада сердца моего —
Всегда и всюду видеть Бога.
А больше, отче, ничего».

На этот раз в большом сомненье —
Согбенный старец с батогом! —
Исайя даст благословенье
И перекрестится тайком. 

*   *   *

И снова чудо совершилось,
Предсмертная распалась мгла,
И светлая Отцова милость
На Серафима снизошла.
Отшельник на лесном Афоне
Сменил свой посох на топор.
Не то чтоб татей против воли
Он крепко помнил до сих пор.
Тогда, в скиту, он помолился
Из всех своих предсмертных сил,
Чтобы над ними Бог смягчился
И окаянным грех простил.
Ну, а топор, как говорится, —
С ним посноровистей ходить,
Где сквозь чащобу прорубиться,
А где дровишек нарубить.

И как же был пустынник счастлив!
Пускай согбенным, но ходить,
С лесным знакомцем повстречаться,
Друзей пернатых подкормить.
И чувства, острые как бритва,
И заревую благодать
В непостижимую молитву,
Как в Божью вечность, погружать. 

*   *   *

Монахи вести приносили,
Что пойманы исчадья мглы,
Что судьи строгие решили
Надеть на татей кандалы.
И Серафим, в расстройстве снова,
Но скорым шагом молодым
Афонской кручей до Сарова
Пошёл с топориком своим.
«Отец родной! — сказал Исайе. —
Опять тебе нежданный труд.
Стряслась со мной беда большая.
В Сибирь прощенных упекут.
А разве можно за прощенье?
Нам равно любы и враги.
Я написал тебе прошенье.
Уж постарайся, помоги».

Прочёл прошенье настоятель,
Сказал, листок рукой прикрыв:
«Да что же я могу, Создатель,
Судебной власти супротив?» — 
«А вот что, батюшка, послушай.
Своей разбитой головой
Скумекал я, чтоб эти души
Спасти от смерти нам с тобой.
Скажи высокому начальству,
Что я, пустынник с давних лет,
Прошу о помощи не часто,
А только в дни тяжёлых бед.
Скажи, что мужиков прощаю,
И, чтобы грешникам помочь,
Я на коленях обещаю
За них молиться день и ночь.
Чтоб не сурово их судили —
Без тюрем, ссылок и оков —
И на свободу отпустили
Несчастных этих мужиков.
А если боль мою отринут,
Я, как последний супостат,
Места Саровские покину,
Уйду, куда глаза глядят».

И вот ведь сказочное диво! 
Из зала грозного суда
Их отпустили неспесиво —
Вострите лыжи хоть куда.
Они, пьянющие от счастья,
Брели по Курску, ох и ах,
И хохотали: «Вот те здрасьте!
Совсем повёрнутый монах!»

А Серафим под стать закону
Свихнулся тоже. День-деньской
Летал по русскому Афону,
Почти на крыльях, сам не свой.