Воздухоплавание при Иоанне Грозном (1)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

       13 ноября 1571 года ранним утром дохтур Елисей (Элиша) Бомелий, некогда обучавшийся медицине в Кембридже, доложил государю Иоанну IV Грозному, что царица Марфа скончалась. Иван даже не стал вставать с постели, не пошел поглядеть, а отвернулся к окну. С вечера уже и так все было ясно.

        Царские повитухи (принимать не только роды, но и смерть входило в их обязанности) омыли тело усопшей, нарумянили лицо и облачили в дорогие одежды. Они хотели перенести труп в ледник под криптой Алексеевской церкви, однако английский лейб-медик не велел, заявив, что в пределе перед алтарем достаточно прохладно. Потомственные государевы гробовщики отец и сын Паленовы сделали замер, и резной дубовый гроб был готов ко второй половине дня.

       Иван до следующего утра не покидал опочивальни, много пил с постельником Михалкой, но не пьянел. Вечером вызвал к себе государева печатника Арефу Неопалимова.

       – Врази не дают мне покою, грешному, – мрачным тоном произнес он. – Я сильно подозревал, что бояре изведут царицу, но не так скоро. Куда укрыться от вражьего заговора? Не в Литву же, чтобы Курбский глаза выклевал?

       – К Строгановым бежи, – вставил пьяный Михалка.

       – В холопи?! – гневно сверкнул очами царь и продолжал почти спокойно: – На поклон к купчишкам?.. Пока нынешних делов не переделаем, о прочем и помыслить негоже. Завтрева, Арефа, поедешь к митрополиту Кириллу на Москву. Отпевать будем в Успенском соборе Кремля. Как соберемся, перевезем, так и приступим. Передай повеление мое. Также скажи его преосвященству, что царица Марфа умерла девственницей. Присовокупь чудеса, явленные при гробе. Дай понять, что процедура будет небыстрой, но надоть бы покумекать о прославлении. Так и двору сам скажу… Да не болен ли ты – еле ноги держат?

       – Здоров, твое величие.

       – Если выпил, то больше не пей, к утру – проспишься. Так вот, начну балакать о прославлении царицы-девственницы. Это отвлечет многих вразей моих. Может, перегоню их крамолу извести. Ступай, брат, ступай. И захворать никак не мысли…

      Еще ночью Арефа покинул дворец черным ходом и выехал из Александровской крепости. Возок с верными людьми оставил в леске. Повозку со слугами поставил ближе к опушке. Слез с коня, испытывая головокружение, и побрел вниз, держа его за повод, к речке Серой, где стал поджидать других заговорщиков. Он чувствовал, что по мере приближения намеченной развязки его одолевает странный недуг, который выражается в приливах тяжелой слабости, когда ноги не повинуются и в голове разгорается неведомый пожар. Иной мог бы подумать, что страх делает свою разрушительную работу. Но здесь было иное: решимость росла, а тело слабело. То жар, то озноб пронизывали все его существо. Раскаленную голову сдавливало невидимыми тисками.

       Накануне в недолгом забытьи ему приснился ужасный сон. Печатник должен был залезть в возвышавшуюся над скалой горницу. Дул ветер, и веревка, скорее напоминавшая нитку, казалось, вот-вот оборвется. Его носило туда-сюда как пушинку, но он упорно подтягивался и поднимался наверх. Тяжесть и опасность подъема он ощущал почти, как наяву. В горнице – весьма мрачноватой – его ждал Тимофей. Был блаженный в опрятном дорогом платье, причесан и умыт, с ухоженной бородой. Словом, выглядел необычно. Где-то за его спиной было светлее, чем днем, но там, где они находились, сгущались будто бы сумерки.

       – Спускайся вниз, Арефа, – сказал тот, новый (уже не юродивый) Тимофей. – Тебе не престало время.

       – Да как же? – спрашивал испуганно печатник. – Я поднялся едва. Пропаду.

       – Сказано: время не пришло. – Тимофей смотрел своими умными глазами, которые говорили больше, чем было произнесено вслух. – Спускайся, разумею, не убьешься.

       – А тебе пришло? – спросил Арефа.

       – А мне пришло. Скоро узнаешь о том…

       (Блаженного Тимошу зарубил перед царскими вратами Алексеевской церкви Малюта по приказу царя).

       Дозорная церковь-колокольня во имя митрополита Алексия-чудотворца, впоследствии переименованная в Распятскую, только при поверхностном взгляде казалась единой устремившейся вверх башней. Башен было две – одна значительно выше другой, но они лепились друг к другу, хотя и имели отдельные входы. Колокольня нижнего звона соединялась с галереей второго яруса, где были широкие пролеты – достаточные для того, чтобы вытащить на карниз летательное устройство, но высота для полета была неприемлемо мала. Пролеты башни верхнего звона были слишком узки, в эти каменные оконца едва мог протиснуться человек, мешали и три чугунные перекладины на каждом из них, встроенные в каменную кладку для того, чтобы захмелевший звонарь не сверзился вниз. Правда, мешали ему, если он еще чего-то соображал, с внешней стороны два кокошника верхнего, третьего ряда. С полукруглой поверхностью, прижатые друг к другу, они составляли зыбкую, но достаточно просторную основу для взлета. До старта летательное устройство, состоявшее из складных крыльев, подкрыльной рамы управления и нижнего плотика, нужно было привязать веревками к чугунным перекладинам.

       Нижняя звонница редко кем посещалась, кроме звонарей. Там-то и было принято решение разместить все необходимое для осуществления намерений заговорщиков. Звонари даже не смогли бы впоследствии объяснить, что за снаряжение здесь лежало, кроме находившегося сверху и сложенного вчетверо персидского ковра. Если бы они спросили, то ключарь Димитрий, покачивая головой, сказал бы им: «Царь велел». Но они ничего не заметили и ничем не заинтересовались.

       Когда отец Евстафий (царский духовник) убедился, что псаломщики, находившиеся при гробе царицы, уснули, он покинул церковь (ночной привратник тоже был усыплен, но через час кончалась его стража, и к тому времени он должен был прийти в себя (так обещал Бомелька). Как только Евстафий ушел, в церковь вошли облаченные в черные рясы и куколи два человека – телохранитель Арефы монах Памва и Никита Холоп (летатель). До сего времени они укрывались в лачужке блаженного Тимоши, примыкавшей к заднему двору церкви-колокольни.

       Никита поднялся на верхнюю звонницу, пролез через пролет, встал на два кокошника верхнего ряда и привязал себя за руку веревкой к чугунной перекладине, а к другой – трос, который сбросил вниз. Высоты он не боялся, но дул сильный ветер и в таких условиях собирать устройство на узкой площадке было крайне неудобно. Никиту терзал холод, и он пожалел, что оделся легко. «Но в тулупе ведь тоже не полетишь», – подумалось ему.

       Памва забрал в нижней звоннице воздухоплавательную раму, ремни управления и крепления, а также нижний плотик, на котором должен был стоять воздухоплаватель и где нужно было закрепить тело царицы. Он вышел с поклажей на галерею второго яруса, ухватился за трос и, используя подоконник малого оконца нижней колокольни, взобрался на карниз, поднялся по двум рядам кокошников и передал груз Холопу. Затем вернулся обратно и таким же образом переправил сложенные крылья. Потом ему пришлось забрать из нижней звонницы ковер, положить его у гроба, а самому – идти на верхнюю, чтобы помочь Никите «облачиться» и приладить все как следует.

       Вернувшись в алтарный предел, он развернул ковер, бережно положил на него еле теплое и почти бездыханное тело спящей царицы (ему вообще показалось, что Марфа мертва), упаковал ценный груз, обвязав веревками, и вновь поднялся на большую верхнюю звонницу, где вместе с Никитой Холопом, который уже привязал канат к раме летательного устройства, разместил и укрепил «скатку» на плотике-платформе.

       Затем Памва спустился и вышел на двор. Дверник Никифор Уздальцев только что проснулся, но вряд ли мог понять, кто проскользнул мимо него, по одеянию – явно отец Евстафий. Тени искажают размеры людей и предметов…

       В отдалении замелькали огни, и стало видно, как нежданная неведомая толпа устремилась к Алексеевской церкви-колокольне. Памва свернул за угол, недолго поискав, ухватил канат. Через довольно значительный промежуток времени (чернец уже слышал приближающиеся голоса) Никита дернул за канат – это был сигнал тянуть его изо всех сил в сторону крепостной стены. Монах Памва вложил всю свою нечеловеческую силу и рухнул, когда толстая веревка обмякла. Никита Холоп перерезал «пуповину», связывавшую его с землей.

       Лежа на спине, инок и телохранитель печатника увидел пролетавший над ним и казавшийся в полумраке огромным силуэт воздухоплавательной машины. Затем послышались выстрелы. Чернец вскочил и, не мешкая, стал скручивать канат. Побежал с ним к убогому жилищу блаженного, неподалеку от которого находился большой могильный камень. Отвалил его и проник в подземный лаз. С верхней площадки хода, при помощи рычага, вернул камень в прежнее положение и стал спускаться по винтовой лестнице в огромное подземелье, расположенное под Александровским замком.

       Блаженный Тимоша, отправляясь ко дворцу, чтобы поучаствовать в шествии, предупредил монаха, что, спустившись, ему слева нужно нащупать медный трубопровод и идти вдоль него до большого каменного распятия, где будет другая лестница, ведущая к терему, в котором его будет ждать княгиня Анна. У чернеца под рясой на всякий случай было огниво, но он не решился воспользоваться им, чтобы не привлечь внимания подземной охраны, которая, правда, дежурила только по периметру дворца и была отгорожена от узкой тайной тропы несколькими перегородками и рукотворными залами, напоминавшими пещеры…

       На мерзлой пожухшей траве прошедшего лета, на пологом берегу речки Серой, в предрассветном темно-багряном сумраке, кутаясь в шубы, ожидали дальнейшего развития событий Арефа Неопалимов, капитан-посол Энтони Дженкинсон, начальник холмогорской фактории Даниэль Сильвер, а также толмач Посольского приказа Константин Вельяминов. 

       Вельяминов возлагал большие надежды на Дженкинсона, обещавшего переводчику организовать бегство в Англию, но дававшего понять, что надо дожидаться подходящей оказии. И вот теперь вроде бы она подвернулась.

       Дворянина и двух джентльменов временами охватывал страх неизвестности, а Арефу порой одолевали крошечные красные человечки с таковыми же молоточками, они изнуряли его изнутри. Задуманное под натиском будничного сознания представлялось в иные минуты невыполнимым вздором. Цель всех усилий сейчас была, как никогда, не ясна.

       В трехстах шагах за ними у голой березовой рощи стояли наготове две пролетки. Шестеро слуг, не ведавших, что будет происходить, были готовы исполнить любые приказания. В рощице боярин-печатник спрятал свой возок и трех преданных людей. Заговорщики не знали, куда везти царицу, если побег удастся. У Арефы были собственные намерения, но четко сформулировать их он сейчас бы вряд ли смог. К тому же подозрительный царь отобрал у него – недавнего любимца – «вездеходную» золотую малую печать, в наличии имелась лишь «памятка», разрешающая проезд исключительно в Москву. Там можно было передать Марфу в Вознесенский либо Девичий монастыри. Но на это не было и не могло быть благословения митрополита или, по крайней мере, епископа. Да и кто бы дал согласие на такое, за что голова могла слететь с плеч. Отдать послушницей в обитель за соответствующее вознаграждение и под чужим именем было можно. Но рано или поздно нити заговора будут распутаны и беглянку найдут, чтобы умертвить окончательно. Иного варианта в рациональном человеческом мире не существовало.

       Англичане склонялись к тому, чтобы наудачу бежать в Вологду. Царь вряд ли там появится сам, а его подручные вряд ли сообразят там искать беглецов. Из Вологды побег за границу представлялся вполне вероятным.

       Рассматривался и вариант Суздаля, где вероятность поиска беглянки была невелика. В тамошнем женском монастыре прежний государь Василий III – отец нынешнего – упрятал навеки первую жену Соломонию Сабурову, в иночестве Софию. С тех пор прошло 46 лет. Но, не имея разрешения на проезд никуда, кроме Москвы, отправляться в другое место, было связано со значительным риском. Дозорные рыскали по дорогам – кого задерживали, а кого грабили и убивали по подвернувшемуся случаю.

       Отправиться в Москву по царскому приказу для Арефы Неопалимова означало сохранить хоть какой-то шанс на продолжение карьеры, на заключение с княгиней Анной Кашинской выгодного брака, мысль о котором укреплялась в голове Иоанна Грозного. Все иное относилось к неизвестному, пугающему и запредельному.

       Впрочем, в тот момент боярин почти не думал о себе, будто выполнял как заколдованный ЧЕЙ-ТО приказ, а если быть точным: вяло сопротивлялся его выполнению, вознамерившись противуречить, яко букашка, Слону…

       Свинцовое утро вступило в свои права, и со стороны крепости взметнулась черная птица величиной с кобылу. Послышались выстрелы и виделись вспышки от них. Но птица приближалась и росла, меняя цвет крыльев – от фиолетового к салатовому.

       Можно было теперь убедиться воочию, что под полупрозрачными огромными крылами борется с управлением этой невиданной махины окровавленный человек. В ногах у него на деревянном лодочном днище находится завернутый в покрывало груз. Гигантская птица осторожно и бесшумно присела в шагах пятидесяти от заговорщиков.

       – Мистер Дженкинсон, – восторженно воскликнул Вельяминов, – чудовищное по замыслу изобретение. Только великая Англия способна на такое! Мы на этой штуковине полетим?

       Дженкинсон никак не отреагировал на неуместную реплику болезненного молодого человека.

       На бледно-зеленом лице Никиты застыла удивленная и радостная детская улыбка. Он смотрел туда, куда они смотреть не могли, и вглядывался в то, что им было недоступно. Он выпростался из своего самолета, как дитя из пеленок, и голубовато-салатовые крылья, как два гигантских изъеденных гусеницей листа клена, опали на промерзшую луговую почву.

       Никита вдруг ненадолго вернулся ОТТУДА, узнал встречавших и на мгновенье обрадовался, что о нем не забыли. Он как-то неожиданно принялся взахлеб рассказывать:

        – Обожгло меня два раза – вот тута и тута. Метко пальнули. А летел хорошо. Только помирать неохота, особенно, как обнимет ледяными ручищами она…

       – Может, и не помрешь, – успокаивал его добрый Сильвер.

       – А как отпустит – сразу о девках думаю или о том, как бы в летки облачиться и покружить на небесах.

       – Ты дело хорошее сделал, в рай попадешь, – продолжал искать какие-то слова утешения Даниэль Сильвер, которому самому оставалось страдать на бренной земле немного.

       Никита Холоп задумался и сказал с предсмертным похрапыванием и бульканьем:

       – Не жить – главное, жизнь – тьфу. Быть – важнее, и все вокруг видеть. Быть – важнее…

       Никита повалился на бок, перевернулся лицом вниз. Он обхватил холодную землю руками, и она была такой ускользающей, что не удержать. Он пытался ее поймать. Это была его последняя забава.

       Арефа скинул шубу и стал разматывать «сверток», обрезать кинжалом веревки, перепачкавшись в крови. Вельяминов, с лишенной мимики розово-серой физиономией, оставался на месте, будто окаменел. Дженкинсон и Сильвер склонились к погибшему летателю, не ведая, что их дальше ждет и чем закончится передряга.

       Боярин прижал к себе царицу и почувствовал, что жива. Тут же мысль опьянила его: спрятаться с Марфой – там, где никто не найдет и не достанет. Он даже забыл, что ноги плохо подчинялись ему и одолевала недужная немощь. Арефа оглянулся по сторонам и вдруг побежал наверх, к лесу, мимо двух подготовленных к отъезду бричек. Он даже не осознавал, что проворный английский капитан на коне в два счета его нагонит.

       На Неопалимова накатила новая огненная волна, и кровавые человечки кровавыми молоточками опять стучали изнутри, словно дождь барабанил по крыше. Вскоре он поскользнулся на пожухшей покрытой инеем траве, упал, провалившись в огненное марево. Заговорщики, как вкопанные, наблюдали за ним, ничего не предпринимая.

       Тем временем с пригорка, за которым начинался тракт от Александровой слободы к Переславлю, степенно спускалась к ним одетая во все черное старуха. Она опиралась на драгоценный посох, символ немалой дворцовой власти. Дородная, но статная, с прямой спиной, с видом человека, привыкшего не только повелевать, но и к тому, чтобы ее решения не обсуждались, была сия старуха спокойна, нетороплива и величава. Заговорщики (те, кто мог) повернулись в ее сторону и застыли в мистическом оцепенении. Дженкинсон вскоре признал в неожиданно явившейся старице царскую ключницу Агафью Яковлеву.