Вместо мемуаров

       О своей подлинной биографии я стал постепенно узнавать с конца 2010 года, когда мне исполнилось 59 лет. В связи с продолжительной болезнью я вынужден был сидеть дома и лишь надеяться на то, что в будущем смогу выйти на улицу. Не думал я, что такие удивительные вещи могут происходить, но они происходят. У меня после смерти матери с 1994 года находились «фамильные бумаги» и, наконец, появилась возможность заняться их разбором. Такая работа до сих пор не закончена и, возможно, меня ждут новые открытия. Пока же пишу кратко на основе того, что уже изучил и осмыслил…

       Я родился в Москве примерно в пяти километрах от Кремля. На площадке нашего этажа находилась еще только одна квартира и принадлежала она Андрею Фокичу Костюшко – секретарю Военной коллегии Верховного суда СССР на процессах 1937-38 годов. До войны он приезжал домой на «Мерседесе», а после войны умер во время запоя. Сын, притащивший ему целую авоську бутылок и узнавший о смерти на лестничной клетке, разбил драгоценную ношу о стену подъезда…

       Наша семья принадлежала, скорее всего, к средним слоям советского общества, но впоследствии сильно обнищала из-за легкомысленности моих родителей, из-за наличия у них отдельной жилплощади, которая позволяла собирать праздные компании, и из-за ранней смерти дедушек и бабушек. Однако у нас был сильный покровитель по маминой линии. Звали его Сергей Васильевич Кафтанов. Сохранилась фотография 1968 года. Он, грузный, смуглый, с больной ногой, с тростью в руке сидит в плетенном кресле на лужайке у правительственных казенных дач в «Бору». Мой папа пригласил его в гости…

       Чего бы о нем ни рассказывали, он был ближайшим сотрудником Сталина – из технократов-исполнителей, которые в большую политику не лезли, не воровали и в заговорах не участвовали. Он еще до войны поселился с семьей в знаменитом Доме на Набережной, будучи ответственным за науку в ЦК ВКП (б). Мало кто знает, что он занимал еще один чрезвычайно важный пост председателя Высшей аттестационной комиссии СССР. О Кафтанове пока достаточно…

       Я до института (возможно, до старших классов) не имел никаких представлений о Боге, хотя в детстве бабушка Вера водила меня в церковь, где я причащался. Эта процедура вызывала у меня смущавший ее вопрос: почему одна ложка на всех? Приобщаться святых тайн без исповеди разрешалось детям, по-моему, до семи лет…

       Я не рос злобным мальчиком, у меня не было ненависти к ближним, я не мечтал быть богачом и начальствовать, мои представления о будущем были туманны и не совсем беспорочны. Я хотел, чтобы меня любили красивые тети. Но сам вряд ли был к кому-либо сильно привязан. Страсть к беспорядочному чтению у меня сочеталась с отсутствием стремления к фундаментальным знаниям. Я склонялся к лени и неважно учился, но был уверен, что получу высшее образование в силу статуса.

       Отец мой с опозданием и не без помощи, о чем упоминалось, начал подниматься по карьерной лестнице. Он поднялся не так уж и высоко, но все-таки работал какое-то время в подчинении у Гвишиани, зятя Косыгина. С конца 60-х годов прошлого столетия папа жил на две семьи, а потом окончательно ушел от нас. И я с третьего курса стал отличником, ибо без повышенной стипендии в 56 рублей обойтись было трудно, тогда и появилась тяга к систематическому образованию.

       Я женился в 1974 году в период выпускных экзаменов и как «семейный» остался по распределению в столице. Меня направили в 23-ю специальную элитную школу, расположенную недалеко от моего дома у метро «Парк культуры» преподавать русский язык и литературу в шестых и седьмых классах. Я был не особо одаренным учителем, а воспитателем – никаким. Но, поскольку школьная система в тот период скатывалась в перманентную деградацию, возможно, это не так бросалось в глаза. К тому же я был молодым преподавателем, что в среднем учебном заведении считалось большой редкостью, и лишь ввиду данного обстоятельства пользовался среди учащихся определенной популярностью. Я относился к своим ученикам как к детям (самые маленькие были младше меня на десять лет) и не позволял себе никаких дурных мыслей на сей счет. Хорошо это помню.

       Желание жить припеваючи и ничего не делать было широко распространено среди людей моего послевоенного поколения. Мои близкие друзья годами нигде не работали, несмотря на законы против тунеядства. У меня отсутствовала возможность висеть у кого-либо на шее, хотя я тогда вполне допускал, что вкалывать каждому отнюдь не обязательно.

       Школа мне казалась тупиком, да и от меня были не прочь избавиться. В конце ноября 1975 года директриса откровенно заявила мне, что, если меня возьмут в какое-нибудь солидное учреждение, она позаботиться о том, чтобы мне скостили срок обязательной двухгодичной педагогической повинности, тем более что большую часть ее я уже оттрубил. Я услышал по радио объявление о приеме на Пятницкую, 25. Так всё это выглядело внешне, внутренние причины происходившего со мной в те годы мне абсолютно не были ведомы, а теперь я не исключаю, что они могли существовать.

       На новой работе я инициативы не проявлял, не стремился к серьезному повышению, думал лишь взобраться на одну ступеньку – дорасти до старшего редактора, чтобы уж совсем не походить на дурака. За пределами здания на Пятницкой у меня в те годы была довольно-таки насыщенная частная жизнь: я написал три пьесы для любительского театра, вступил в КСП (Клуб студенческой песни). В барды, по собственной оценке, я совсем не годился, но на литературное творчество возлагал большие надежды. Я рассылал по журналам прозаические и стихотворные «пробы пера», постоянно в течение десяти лет получал отказы, иногда – в заносчивой форме. В конце восьмидесятых я получил от главреда «Огонька» Виталия Коротича на фирменном бланке послание с обещанием опубликовать одну из моих общественно значимых виршей в следующем номере, но обещания своего он не выполнил. Уже в девяностые годы я опубликовал несколько вещиц в журнале «Юность», который после Андрея Дементьева (деятельного и лукавого) шел прямым курсом ко дну…

       Однако в редакции иностранной информации, куда я попал, повторю, по объявлению, дела мои с течением лет пошли вверх. Объяснялось это довольно просто. Все сколько-нибудь способные и соображающие сотрудники здесь долго не задерживались. Тяжелые ночные смены, деспотичный руководитель заставляли людей искать для себя лучшей доли. Я же, после нескольких слабых и неудачных попыток уйти, продолжал плыть по течению. В 1993 году волею случая, провидения или посредством иных механизмов я стал главным редактором, каковым пробыл до сентября 2009 года…

       Вот и пора вернуться назад. В конце 50-х годов прошлого столетия Никита Хрущев назначил председателем Гостелерадио СССР Сергея Васильевича Кафтанова. Тот поставил одним из условий своего пребывания на посту передачу здания на Пятницкой, 25 и получил его под штаб-квартиру, хотя оно предназначалось для других целей. С.В. был одержим идеей строительства Останкинского телевизионно-радийного центра, что не имеет прямого отношения к моему повествованию. Кафтанов взял к себе первым замом Энвера Мамедова, который отвечал за Всесоюзное радио и за Иностранное вещание. Замом по телевидению у Кафтанова был сын Сталина Константин Кузаков. Впоследствии оба со мной не раз общались.

        До недавних пор я был совершенно уверен в том, что С.В. Кафтанов не сыграл никакой роли в моей профессиональной карьере, так как покинул Пятницкую, 25 в 1962 году. Но не факт, что мои начальники разделяли подобное мнение. О таких вещах в СССР открыто говорить было не принято, да и сейчас это – не тема для всеобщего обсуждения.

15.07.2019