Сказание об Анжелике. Глава VI

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко

VI

Шестого числа шестого месяца шестого года – всё вместе «666» Число Зверя. Кто имеет разум, сочти его.

Прошло двадцать два года со дня нашей последней встречи, двадцать лет со дня, когда я услышал, что у тебя родилась дочь. Сейчас ей столько, сколько было нам, когда мы встретились на этой Земле.

Почему я не умер сразу, едва увидел тебя. Прошло двадцать пять лет, как я тебя увидел. Откуда пришла ко мне эта любовь? Для чего? Любовь ли это? Значит я, всё-таки, безумен? Прошло больше четверти века, но я продолжаю говорить с тобой, оправдываться, не зная за что, умолять неизвестно о чём. Зачем? Никому не придёт в голову назвать меня безумцем, как бы не так. Так кто же я? Несчастнейший из смертных, или счастливейший из смертных, кому дарована бессмертная Любовь. Прошли десятки лет, но твой голос звучит, я вижу твой взгляд, устремлённый на меня, ты в моих трепетных объятиях, ты плачешь у меня на груди, скорбя о том, что перенести почти невозможно, и я готов сделать всё, чтобы забрать твою беду, взять её на себя. Помог ли я тебе хоть немного? Вот я вижу твоё лицо, твои слёзы, когда мы стоим под дождём, и ты плачешь, но говоришь, что мы должны расстаться. Что я должен сделать, чтобы тебе стало легче? Ты гонишь меня, ты хочешь, чтобы я ушёл? Хорошо. Ведь я готов умереть, но выполнить любое твоё желание. Только не плачь. Я ухожу. Ты видишь, я ухожу, только не плачь, умоляю. Мне не больно, мне больно только за твоё горе. Тебе нужно, чтобы я ушёл. Хорошо. Чтобы я погубил себя? Хорошо. Чтобы я не приближался к тебе? Хорошо. Я всё сделаю, только умоляю, не плачь.

У меня не болит сердце. У меня боль, она наверно в мозгу. Я не знаю, где моё сердце. Может там, оно осталось в октябре восьмидесятого года прошлого века. Может оно осталось где-то там, где мы сидели на скамейке, а может там, где я нёс тебя третьего октября тысяча девятьсот восьмидесятого года на руках. Я помню всё, о чём мы говорили. Но я дал слово молчать. Живой или мёртвый, я буду молчать. Но буду помнить. Господи, как мало мне суждено! У меня в памяти каждое твоё слово, каждое моё прикосновение к Божеству. Господи, как много мне суждено! У меня нет сердца. Я не умею любить. Я могу любить, но иначе, не сердцем. Вместо сердца у меня мой странный дар, который будет выбрасывать вместо крови пульсирующие строчки, заставляющие трепетать чужие сердца. Он будет притягивать ко мне людей, в меня будет влюбляться множество женщин, именно тогда я напишу стихи, в которых будут такие строки:

         . .  . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты мой повод,

Не причина,

Но свистит судьба кроя,

Рвётся провод.

(У кручины

Перекручены края).

Заварилась

Каша, нА, ешь,

На скатёрке сажи след,

…ведь любовь:

Когда не знаешь,

Почему не скажешь «нет».

 . . . . .. . . . . .. . . . . . .. . . .. . . .

. . . .. . . . .. . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . ..

Стоило мне заговорить с женщиной, как она испытывала непреодолимое желание мне отдаться, в чём они признавались, багровея от стыда. Я жалел их, несчастных, и старался за их муку, не поступать с ними жестоко. Во имя тебя…

Этот дар пробудил во мне невероятную энергию, ту, которую я мечтал подарить тебе. Они говорили мне, что испытывают со мной то, что даже не представляли, что такое можно испытывать с мужчиной. Одно прикосновение моей руки пробивало их чувства насквозь, рот их приоткрывался, а глаза туманились. Некоторые испытывали наивысшее наслаждение впервые в жизни только от того, что я обнимал их. Но я не думал о них в это время. О тебе я думать бы не посмел. Скрывая горькую усмешку, чтобы не оскорбить их, я видел всё тот же ослепительно сияющий огонь на высокой горе. Я даже о своих уникальных способностях узнал много лет спустя, когда стали говорить о В.Распутине, и когда я нашёл в одной популярной медицинской книжке, поданные как мужские истории как «якобы», «ходят легенды», «неочевидное-невероятное», «на самом деле это невозможно» и т.п., я прочёл о самом себе. То, что я мог запросто, не задумываясь и не напрягаясь. Кстати и эти страницы попали ко мне таинственным путём – кто-то ночью забросил их в почтовый ящик подчёркнутые красным карандашом там, где шли мои собственные тактико-технические данные.

…Он не скоро научился бронировать себя, удерживать то, что мешало женщинам трезво соображать. Спасительный приём оказался на редкость простым. Хотя и десять лет спустя он не мог ездить в автобусах стоя: к нему приближалась какая-нибудь девушка или юная женщина, если салон был полупустой, она останавливалась поодаль, но если автобус шёл хоть несколько остановок, она падала без сознания. Он старался сидеть, забившись в угол сиденья, но на свободное место рядом с ним почти всегда правдами и неправдами пробивалась женщина, нередко толстуха, и приплюскивала его к стенке так, что он едва мог дышать. Он полюбил ездить в трамваях, потому что в чешских трамваях были раздельные сиденья. Одно плохо, что если кондуктором была женщина, она подолгу торчала неподалёку, а при случае садилась рядом, и здесь её базар-вокзал с билетами продолжался во время всей поездки, причём она временами истерически вскрикивала-всхлипывала об оплате за проезд, о названиях остановок, и он видел, что она в это время просто испытывает определенного рода наслаждение. Когда он расплачивался за проезд, его деньги складывались в отдельный карман, а билеты подолгу всовывали в его руку. Зимой он старался не снимать перчаток, причем некоторые, как бы случайно, ухитрялись на мгновение прижать бумажку билета к своим губам. Не дай бог, было о чём-то их спросить. Они начинали объяснять дорогу так путано и многословно, что если бы он дважды – трижды торопливо поблагодарив их, не выскакивал, то они бы доезжали за её ответом до конечной остановки.

А в магазинах? Стоило ему обратиться к продавщице, она поправляла причёску, начинала улыбаться в пространство, и забывала брать с него деньги, если давала сдачу, то нередко больше, чем он давал денег. Ему приходилось стоять, пересчитывать, чтобы вернуть лишнее…