Особенности характера Михаила Булгакова

       При изучении биографии Булгакова неизбежно наталкиваешься на его письмо правительству СССР от 28 марта 1930 года. Послание сие весьма странное, с какой стороны ни посмотри. Адресат – правительство, но докладывают об этом документе Сталину, который правительство не возглавлял и даже в состав его не входил.

       Писать на имя правительства, то есть Совета народных комиссаров, не было никакого резона. Председатель Алексей Рыков находился в опале и к концу того же года был снят. Пользоваться почтовой связью в таком рискованном деле не имело вообще никакого смысла. Могли, не разобравшись в происходящем, взять да посадить.

       Поэтому Михаил Афанасьевич передал свой «вопль отчаяния» ... в ОГПУ Ягоде, о чем абсолютно умалчивает образованная публика. Генрих Григорьевич начертал на экземпляре напечатанного под копирку текста резолюцию: «Надо дать возможность работать, где он хочет», и оставил бумагу у себя, чтобы она попала в надежные руки.

       При чем здесь Ягода, спросите вы? А он входил в ближайшее окружение Горького, в котором и разрабатывалась интрига, возможно, согласованная с самим Сталиным.

       Другой экземпляр послания был направлен Феликсу Яковлевичу Кону – начальнику Главискусства, где и занимались репертуарной политикой. Против нее-то и «восставал» Булгаков. Копию письма Кону лично передала Ольга Бокшанская – секретарша Немировича-Данченко и родная сестра генеральши Шиловской, каковую мы знаем теперь под именем прекрасной, милой и самоотверженной Елены Сергеевны.

       Ф.Я.К. имел неосторожность написать резолюцию следующего содержания: «Ввиду недопустимого тона оставить письмо без рассмотрения». Дорого ему это обошлось. Потом он неоднократно оправдывался, просил извинения у Михаила Афанасьевича, обращался письменно и устно к Станиславскому с рекомендацией определить Булгакова вторым режиссером во МХАТ. Ничего не помогло, его все равно уволили.

       Тон письма был, действительно, недопустимым. В этом легко убедиться, прочитав текст без восторга, без раболепства и с должным вниманием. Это было не деловое послание, а, скорее, полемическая статья с элементами одиночного пикета. В начале своего чрезвычайно пространного эпистолярного прошения Михаил Булгаков отмечает, что его цель «спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале».

        Гонения, конечно, были, но не сравнимые с преследованием христиан в Римской империи. Относительная нищета также присутствовала. Однако в момент сочинения рассматриваемого нами исторического документа Любовь Евгеньевна Белозерская – вторая жена писателя – училась водить машину, поскольку сам М.А. был не способен к вождению ввиду нервного подергивания руки и плеча. А что касается неизбежной гибели в финале, то здесь мы попадаем, без сомнения, в область чистейшей правды.

       Далее в письме правительству СССР скрупулезно пересказываются грубые и обидные выражения в печати по адресу нашего героя за предшествующие десять лет.

       Потом, если опустить подробности, идут нападки на Главрепертком, о чем мы уже упоминали, который «губит советскую драматургию и погубит ее». Очень скоро общественности стало известно, что товарищ Сталин погубить совдраму никому не даст.

       Дальше М.А. оправдывается в том, что пасквиля на революцию никогда не писал из-за невозможности сделать это ввиду «ее чрезвычайной грандиозности». Затем он добавляет, что первым в СССР призывал к свободе печати, к борьбе с цензурой. Своими произведениями, разумеется, а не крича на каждом углу. Это было, скорее всего, согласованное заранее заявление, ибо риск способствовал успеху хитроумного плана.

       В следующем четвертом параграфе послания Булгаков называет себя «мистическим писателем» (это явная отсебятина), а своим учителем – Салтыкова-Щедрина.

       В пятом пункте – М.А. скромно утверждает, что его «погубленные пьесы» «Дни Турбиных» и «Бег» продолжают традиции «Войны и мира». Кем погубленные? Нетрудно догадаться – Коном и компанией, то есть теми, над кем готовилась расправа.

       «Ныне я уничтожен», – подытоживает ситуацию Булгаков в седьмой главе своих откровений. Он, между прочим, здесь же сообщает, что собственными руками бросил в печку «черновик романа о дьяволе». Что может подумать читатель, считающий себя нормальным атеистом, каковых тогда, как и сейчас, было большинство? А что может подумать «ненормальный читатель», верящий в Бога, в заповеди и откровения Его?

       «Невозможность писать равносильна для меня погребению заживо», – вопиет гонимый автор в разделе под номером восемь. А в девятом – выдвигает требование к правительству отправить его за пределы СССР «в сопровождении жены Любови Евгеньевны Булгаковой». Выезд за рубеж М.А. в тот момент не рассматривал всерьез, иначе бы он не стал вписывать имя второй супруги, поскольку на подходе была третья.

        Десятый краткий пункт есть не что иное, как обращение к гуманности советской власти, к ее великодушию. В последнем одиннадцатом – Булгаков просит дать ему работу «как исключительно квалифицированному специалисту», «виртуозно знающему сцену», назначить его в качестве лаборанта-режиссера во МХАТ. В противном   

случае, завершает он послание рефреном, его ждет «нищета, улица и гибель» ...

        В конце апреля 1930 года (наверное, сроки играли роль) Ягода передает «булгаковский манифест» заведующему особым сектором ЦК Поскребышеву по кличке Лысый черт. Александр Николаевич обладал удивительной способностью мгновенно схватывать суть. Булгаков, убежден он, играет пусть и не первую, но все же скрипку в битве за власть, развернутую Иосифом Виссарионовичем по всем фронтам.

        Поскребышев докладывает Сталину о содержании послания М.А. без соплей, но с упоминанием визы Ягоды. Оба – и докладчик, и вождь – сходятся во мнении, что «Дни Турбиных» – произведение патриотическое и антигерманское, его герои любят Россию и ненавидят ее врагов. Исключать такую пьесу из репертуара – преступление.

        В борьбе с оппозицией И.В., как бы к нему ни относиться, делал ставку на профессионализм, которого критически не хватало стране тогда, да и сейчас не хватает. Булгаков – настоящий профессионал. «Мастер и Маргарита» – тоже на эту тему.

        После телефонного звонка Сталина на Большую Пироговскую, 35/а, квартира № 6 Булгаков заключает договор на работу вторым режиссером с Художественным театром. Затем, нищий и погребенный заживо, едет в гордом одиночестве восстанавливать силы в Крым. По дороге из купейного вагона пересаживается с доплатой в мягкий.

       Из дома отдыха «Магнолия» М.А. пишет генеральше Шиловской, что ведомство (то есть штаб Московского военного округа, который возглавлял ее супруг) могло бы подыскать для нее одно место в каком-либо пансионате в районе Мисхор–Ялта. Ответа сразу не поступает, и он телеграфирует Любови Белозерской, почему нет писем к нему от Люсетты? Иными словами, спрашивает у второй жены о будущей третьей.

       Наконец, долгожданный ответ от Елены Сергеевны получен. Она дает понять, что сейчас не время для встречи. Политические игры не закончены, и безумие – им подставляться на ровном месте. Эта волевая и разумная женщина подписывается игриво: «Ваша Мадлена Трусикова-Ненадежная». Они уже с прошлого года на «ты» и даже больше, чем на «ты». Мадленой звали любовницу Мольера. Трусикова-Ненадежная, но не Трусихина. Страха она не ведает, лишь в страстях неуемна и в этом погибель.