Картина

Георгий встал по будильнику, как обычно, в шесть часов утра. Весь вечер он трудился над огромным подрамником, а когда тот был готов, натягивал на него многометровый холст. Оттого лёг глубоко за полночь. И теперь, проснувшись и поглядывая на часы, нежился в постели. 
Наконец обе стрелки сошлись "в подбрюшье" циферблата, и время перевалило за половину седьмого. Георгий решительно откинул одеяло, поднялся, сделал пару пространных движений руками и направился в ванную. 

Восьмидесятилетие, которое он справил неделю назад, волновало его память и понуждало откликнуться на прошедшее семейное событие навыками профессии. Георгий принадлежал к когорте старых московских художников-живописцев, учившихся ещё у Коржева и Нисского. Более полувека добротная реалистическая манера письма служила ему верной «боевой» подругой. Уж в чём-чём, а в умении положить на левкас красочный слой убедительно и живописно, равных Георгию было немного. Вот и теперь он оглядывал гулкую мембрану холста, любовно гладил ладонью его лощёную пемзой поверхность и представлял будущую картину, на которую ровно неделю собирал все свои не слишком молодые силы.

Написать семейное застолье, изобразить детей, внуков, многочисленных родственников и друзей в едином славословии в честь прожитой человеческой жизни – вот, что грело его руку, заставляя обратиться вновь к крупному живописному формату. 
Он уже давно не писал больших картин. С возрастом пришло понимание, что и в малом можно отразить значительное со всей его монументальностью. Но сейчас ему хотелось раскрыть задуманную тему нарочито громко, будто вбежать из малогабаритной хрущёвки в огромный колонный зал, сверкающий огнями люстр и наполненный шарканьем танцующих. В нём на старости лет проснулся молодой неугомонный Пушкин, и будто всё вокруг него-Пушкина податливо задвигалось, закружилось! Этот каприз души напомнил Георгию поздние графические портреты Фешина, в которых периферийные элементы изображения вовлекались в дивный танец вкруг взгляда портретируемого. 
 
Георгий выдавил на палитру краски и взял в руку небольшой муштабель, на конце которого был укреплён рисовальный уголёк. Он всегда выдавливал краски ещё до разметки рисунка. Чарующий запах цветных масляных паст возбуждал его как художника и требовал скорейшего завершения графического этапа работы. 
Многолетний опыт всякий раз твердил ему, что недосказанность в начальном рисунке, как правило, оборачивается в живописной работе непредвиденными досадными переделками. Оттого он, не считаясь со временем, намечал рисунок, проверял его с разных расстояний, тщательно закреплял и только потом приступал к живописи. Но, как и прежде, перед рисунком выдавливал на палитру краски и любовался их ароматными количествами.
Георгий обладал абсолютной зрительной памятью. Ему не нужно было выкладывать на стол ворохи семейных фотографий, он помнил каждого. Более того, он помнил кто где сидел неделю назад и во что был одет. В некоторых случаях Георгий мог восстановить в памяти даже перечень блюд на столе перед тем или иным пирующим. «А ведь у меня явное преимущество перед божественным Рембрандтом и великолепным Репиным! – думал Георгий, нанося штрихи на холст, - и «Ночной дозор» и «Торжественное заседание Государственного совета» хороши, но писали их и Рембрандт, и Репин не любя. Ради живописи и денег, и только. А я влюблён в свои персоналии! Они у меня в сердце. И буду писать я моих ненаглядных не ради денег, а ради самого себя. За работу!»

К вечеру Георгий завершил первый этап так называемого живописного роскрыша. Без уточнения деталей на холст легли основные цветовые пятна. Проявился в цвете главный рисунок композиции будущей картины. Кисть Георгия трудилась свободно и легко, по-фешински оставляя фактурный след, в котором помимо цвета проглядывала и форма изображения.
Первые признаки странного поведения картины начались после того, как старинный напольный Брегет гулко отсчитал шесть вечерних ударов. В это время Георгий отошёл от картины, чтобы заварить чай в своей маленькой кухоньке за шторкой. Повесил он эту шторку вынужденно. В минуты отдыха, продолжая неотрывно всматриваться в картину, его глаза уставали, замыливались, еда исчезала с тарелок и проваливалась в чрево как набор посторонних предметов, не принося ни удовольствия, ни сытости, чай сам собой испарялся… И  тогда он решил отгородить нехитрый бытовой уголок шторкой, чтобы глаза могли отдохнуть и накопить контрольную свежесть восприятия пространства.
Георгий наливал из заварного чайничка в стакан огненно-розовую дымящуюся смесь каркаде и липового чая (он так любил), как вдруг за шторкой послышался приглушённый говор голосов, которые ему показались знакомыми. Он отставил чайник и раздвинул тюлевые половинки. Прислушался. В мастерской стояла абсолютная тишина. С минуту разглядывая начатую картину придирчивым глазом, он вдруг заметил, что внук Серёженька, которого он наметил справа вверху возле дочери Алёны, почему-то переместился совершенно в другую половину картины и уже сидит на коленях Николая Макарыча, тоже художника, давнего товарища Георгия ещё по Суриковке.
Всё остальное было вроде как на месте. Георгий уже хотел оставить трапезу, подойти к картине и исправить странную оплошность, но вдруг заметил, что композиция картины от перемещения внука только выиграла и получила дополнительное изобразительное равновесие.
Покачав головой, Георгий задёрнул шторку и вернулся к чаю. Он вспомнил, как сам разносил гостям китайский заварной чайник и разливал по чашечкам точно такое же огненное волшебство! И каждый нахваливал его гостеприимство, закуски и ароматную чайную церемонию. А потом из огромного полуторавёдерного  электрического самовара (подарок сына Ивана на семидесятилетие) все наливали дымящийся кипяток и, хрустя обёртками конфет и слоёным наполеоном, распивали чай под громкие нескончаемые разговоры…

«Ну ты пострел! Ни минуты на месте! – за шторкой отчётливо прозвучал голос Николая Макарыча. «Дядя Коля, да вы ж его всё равно не удержите! – засмеялась в ответ Алёнка. Послышался шум падающих тарелок. «О, Господи, ну, Серёжка, погоди! – отозвался хриплый старческий голосок Марии, жены Георгия. Все засмеялись…
Георгий опрокинул стакан с чаем, кряхтя, выбрался из-за стола и отдёрнул шторку. Всё по-прежнему было тихо. Но тут, стряхивая налипшую пыльцу откуда-то взявшейся старой засохшей краски, присел перед картиной на любимую рабочую табуретку Георгия его сын Иван в военной форме, той самой, в которой год назад (нет, пожалуй, ещё года не прошло) он поутру ввалился в дом. Мария, как увидела сына, - в слёзы. А он обнимал её и сам то ли плакал, то ли смеялся: «Мам, ну, не плачь, я вернулся! Пули другим достались. По ним мы с тобой поплачем потом, вместе». 
 
Смотрит Георгий на картину, а картина-то почти дописана, и сама будто улыбается, хорохорится перед ним. Дописана, любо-дорого поглядеть, с изяществом и мастерством необычайным. Всё на ней – как живое. Но живость эта – не благополучная фотофиксация, а настоящая художественная правда, прямая и сильная. Будто говорит картина Георгию: «Я – как ты. Мы с тобой за правду стояли и ещё постоим!»
А народу за столом – видимо-невидимо! И что особенно: не только те, кто неделю назад у него в доме гостевал да веселился, а многие другие, о которых поминали в тот вечер. 
Вот рядком с Николаем сидит Егор Савелич, дядька Георгия по матери. Расстреляли его красные в девятнадцатом за то, что помог бежать из плена простому мужику Потапу. Взяли Потапа на хуторе. Хутор от беляков за день до того очистили, глядь, какой-то мужик огородами в лес пробирается. Ну взяли его и в сарай заперли. «Этот хрен что-то знает, чует моя революционная интуиция! - сказал красный командир. – А не скажет, едрёна, поутру расстреляем гадину». Егора на охрану поставили. Мужик-то взмолился, мол, не знаю я ничего. Самого обобрали беляки, сутки в подвале хоронился, еле жив остался. Ну, Егор и пожалел его. Отпустил, пару раз вроде вдогонку выстрелил, а как сбежались, повинился, так мол и так, упустил. Разбудили красного командира. Тот пришёл и, не разобравшись что к чему, в Егора-то наган и разрядил поганец. Фотокарточку Егорушки мать хранила у себя. Вспоминала: «Добрый он был, с детства комара не обидит. Хотел в семинарию поступать, а тут революция. На селе разнарядка: десять парней в Красную армию, не то лошадьми грозились взять. А как без лошади – никак, смерть. Вот он и вызвался как доброволец. И хоть годков имел всего пятнадцать, тогда в пачпорты не смотрели, винтовку держать можешь – значит, боец. Мать его не иначе, как Егором Савельичем и величала. 

Притих Георгий, наблюдает. Сердце бьётся в груди, как птица в клетке. А глаза всё новые лица примечают. Вот между невесткой Еленой и тётушкой Розадой (не от слова «зад», а от слова «роза» - семейная шутка) сидит его прадед по отцу Афанасий Гаврилыч. О, Афанасий Гаврилыч был человеком знатным! От природы обладая лужёным вокалом «а-ля Шаляпин», Гаврилыч никак не хотел идти в артисты. В конце концов отец его Гаврила Исаич привёз сына в Петербург. Через знакомых оказался он с сыном на званой вечеринке у самого Шаляпина. Фёдор Иванович и говорит отцу: «И кого ж ты мне привёл, что за тихоня?» Афоню тут разобрало, сроду его тихоней не звали, он как гаркнет по-молодецки Шаляпину: «Это я молчу тихо!» Бедный Фёдор Иванович как держал в руке фужер с шампанью, так и уронил на пол. Тот с хрустом разлетелся, а Шаляпин хохочет: «Ну, брат, потешил. А ну пой!» Афоня возьми и запой любимую «А пойду, выйду к я…» Кончил петь. Подошёл к нему Фёдор Иванович, плачет, вот те крест, плачет, обнял и говорит: «Ну и слава Богу. Будет кому без меня в России петь Бориса!» 
Так не поверите, из хорового училище два раза сбегал Афоня к бурлакам. Поначалу не знали, где искать, а уж когда приметили след – всякий раз прямиком на Волгу. А из Мариинки раз попытался сбежать перед самой премьерой «Бориса». Не поверите, сняли с поезда уже на вокзале и в театр силком привезли. А действие уже началось. Народ в зале и на сцене волнуется. Кое-как отыграли первую картину. Велено было дирижёру паузы подлиннее давать, действие затягивать. Началась картина вторая. Едва Афоню переодели, даже загримировать толком не успели, как ему уже выходить. Вытолкнули горемыку на сцену, ну а дальше он запел, все моментально успокоились. И до самого финала звучала из его уст музыкальная амброзия. Долго потом совещалась дирекция, как быть. Решили Афоню женить на послушной и красивой балерине из кордебалета, стало быть, на прабабке Георгия. Решего – сделано. Как-то раз после дневной репетиции устроили банкет, подпоили Афоню и под венец. Грех, конечно, а по-другому с ним и не сладить. Умолили священника не вдыхать от Афони мирские ароматы. А свидетелю стого-настого было наказано держать Афоню со спины, чтоб не дай Бог, не упал и не сорвал божественное мероприятие... 

«Сколько же вас, разных и любимых!» - мелькнуло в голове Георгия. Вдруг дальние двери трапезной распахнулись и в зал вышла какая-то женщина. «Это что за двери? – удивился Георгий, - что-то новенькое». За головами сидящих он не мог толком разглядеть вошедшую женщину. Но увидел, что на руках она несла спеленатого младенца. Как только женщина вошла, все встали с мест и окружили её. Георгий кожей почувствовал прилив человеческого тепла, будто он сам попал под палящие влюблённые взоры близких ему людей. 
- Поглядите, друзья, как этот малыш внимательно смотрит в мир. Никак будущий художник растёт! - Георгий различил голос Петра, мужа Алёнки, человека научного и обстоятельного.
- Н-да, волевой подбородочек, ничего не скажешь. Этот своего в жизни добьётся, будьте любезны! – вторил Петру голос Алевтины, снохи.
Георгий улыбнулся. Уж что-что, а целеустремлённости ему, как и этому малышу, было не занимать. После окончания Суриковки он на четыре года уехал в Киргизию, поселился в предгорье Тянь – Шаня и стал писать горы. Писал, всё глубже забираясь по хребтам снеговиков, пока не приключился с ним случай. Даже сейчас, как только он припоминал то давнее обстоятельство, начинала сводить спина, а во рту появлялся кисловатый привкус горного хрусталя. 
Однажды он перешёл с этюдником горный перевал и собирался уже в обратную дорогу, как прямо на него из-за валуна вышел настоящий туранский тигр. «Возьми ружьё. В горы без ружья никак нельзя!» - мелькнул голос старика-киргиза, у которого остановился Георгий. «Моё ружьё вот! - Георгий смеясь показал старику пару кистей, зажатых в кулаке. - Это ж целая двустволка!" Помнится, покачал тогда киргиз головой, прикрыл ладонями лицо и стал что-то быстро и тихо шептать.

Тигр мотнул башкой, издав предупредительный рык. Георгий отступил на шаг и вдруг провалился куда-то вниз. Некоторое время он падал в мерцающей снежной среде. То и дело какие-то уплотнения подталкивали его. Он бился о них, как лодка о горные пороги. Потом свет поредел, сверкнул парой прощальных вспышек, и стало совершенно темно. Тело Георгия влипло в плотный слой снега, падение прекратилось. 
Однако Георгию «смертельно» повезло. Его падение наблюдала группа альпинистов, уже сходивших с маршрута неподалёку. Они успели заметить, как в лавине падающего снега мелькнуло тёмное пятно, напоминающее человека. Откопали Георгия часа через четыре. Слава Богу, он не успел ничего себе отморозить, успел лишь достойно приготовиться к смерти. Он был спокоен и рассудителен. Застывшие на щеках катышки слёз говорили о том, что приготовления не были безмятежны. «По крайней мере, это лучше, чем погибнуть в пасти зверя» - размышлял он, стараясь экономно дышать в плотной снеговой неволе.
Георгий не уехал в Москву, когда это приключение счастливо закончилось, но продолжал ещё месяца четыре ходить на этюды в горы. Правда, от оружия он больше не отказывался. А по возвращении в Москву сторговал на Птичьем рынке классную охотничью минивинтовку и баул патронов. Упаковал хорошенько и отослал в Киргизию старику на добрую память о московском госте.

- Поглядите, эка он кулачок сжимает! Такому на пути не попадайся! – хохотнул дед Герасим, наверное, самый старый из гостей, хотя кто ещё прятался в толпе, окружившей женщину, Георгию было не разобрать.

Вдруг малыш заплакал. Поверх его крохотной головки прокатился гул весёлого одобрения. Гости расступились, и Георгий признал наконец в вошедшей женщине... свою мать. 
- Вот оно что! Выходит, этот младенец – я… - выдохнул Георгий. – То-то я смотрю, вроде как обо мне говорят. Невероятно!..
Женщина поднялась со стула, улыбнулась всем и медленно пошла обратно в несуществующие картинные двери. «Она уходит, - Георгий судорожно пытался понять, что происходит, - она выносит меня!» 
Весёлый гул затих. Все стояли и молча провожали уходящую женщину. Серёженька почему-то тихо заплакал.
Силуэт женщины растаял в белом молоке за дверью. Минут пять Георгий смотрел ей и себе самому вслед. Необычайно остро кольнуло под сердцем. Вздохи сердечной боли случались и раньше, но сейчас нарастающее событие отозвалось в его сердце с особенным трепетом. «Что ж, - тоненьким бархатным голоском пропело сердце. Его пение было похоже на тихое оркестровое соло флейты, --  видно, и мне пора. Господи, спасибо Тебе за то, что мы все были…»