Достоевский без соплей

     Николай Страхов – известный журналист, критик и философ – после смерти Достоевского в 1881 году получил выгодный заказ на написание творческой биографии великого писателя. Он хорошо был знаком с Федором Михайловичем, особенно много они общались в последние годы до трагической развязки. В договоре об очерке было оговорено, что Достоевский должен быть изображен в самом выгодном свете, то есть человеком высокой духовной жизни. Страхов задание выполнил и получил причитающийся гонорар.

     А после он стал испытывать угрызения совести и написал письмо своему сверстнику и приятелю графу Льву Толстому, который уже тогда претендовал на роль нравственного наставника России. Толстой, как известно, был гениален, но имел, помимо прочих, тот недостаток, что терпеть не мог других гениев. Например, он не поленился накатать двести с чем-то страниц против Шекспира, обвинив его в безграмотности (Лев Николаевич владел английским лучше, чем французским), матерщине (неужели британская может сравниться с русской?), в отсутствии вкуса и в непонимании драматургии как литературного жанра.

     Писать Толстому было занятие почти самоубийственное. Лесков, человек, судя по всему, наивный и глуповатый, упорно отсылал графу свои новые произведения по почте. Граф аккуратно отвечал, давая вежливо понять, что большей мерзости он не видывал и не читывал, мол, только подлинному кретину под силу было сотворить такое. Ох, и не обидчив же был Николай Семенович! Коротко говоря, Лев Николаевич предал гласности злополучное послание Страхова.

     Всё это говорится к тому, что великие велики и в своей гадости. Наши гадости поменьше, но, что важно, сходны и по направлению, и по замыслу. Поэтому к прочитанному нужно относиться спокойно и с пониманием. Вспомните слова Христа о блуднице: кто без греха – первый брось в нее камень. И никто не бросил…

     «Хочу исповедаться перед Вами. Во время написания биографии Достоевского, – писал Страхов Толстому, – я боролся с подымавшемся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство.  Я не могу считать Федора Михайловича ни хорошим, ни счастливым человеком. Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей и самым счастливым… В Швейцарии он при мне так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил Ф.М.: «Я ведь тоже человек».  И это было сказано в адрес проповедника гуманности…

     Такие сцены были с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, однако пару раз высказал ему очень неприятные вещи. Разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми, и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся тем, что проделывал в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка… При животном сладострастии у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты… В сущности, все его романы составляют самооправдание…»

     Возникает вопрос, конечно, к Страхову: зачем он восхвалял человека, которого ненавидел? Из-за денег? Но это еще более омерзительно. Кроме того, Николай Николаевич не был беден и писал очерк о Достоевском из тщеславия, чтобы и самому немного прославиться в лучах чужой славы.

     Литературовед Павел Александрович Висковатов был на двадцать лет моложе Достоевского и сошелся с ним года за два до смерти писателя. То есть одному из них было под шестьдесят, а другому под сорок. Между прочим, аналогичный эпизод есть в «Бесах», где упоминается, что Ставрогин растлил малолетку. Что же – Достоевский наговаривал на себя? Очень похоже. К тому времени, о котором речь, Федор Михайлович был полной развалиной. У него прогрессировала эмфизема легких, и он не мог взобраться без посторонней помощи даже на второй этаж, не говоря уже об иных «восхождениях». У него был жуткий геморрой, так что он, бывало, не мог ни сесть, ни встать. Приступы эпилепсии посещали Ф.М. весьма часто.

     Неужели Достоевскому было приятно придумывать о себе мерзости? Видимо, да. Выставлять себя гением зла он считал не то, чтобы приличным, но полезным, даже необходимым. Ему важно было, чтобы молва о нем не смолкала. А грязь для молвы много весомее нравственных поступков или разговоров о них. Большинство людей добиваются признания через эпатаж – и абсолютно бездарных, и абсолютно талантливых. А добившись, остановиться уже не могут…

     Зло легко подлежит огласке, а добро не может стать предметом публичности, сколько бы нас ни уверяли в обратном. Благотворительная акция, показанная по телеку, перестает быть таковой. Добрые дела есть тайна души и принадлежат бесконечному духовному миру. В нем Достоевский – безусловная величина. Но ему хотелось иметь немалый вес в пошлой и лицемерной жизни. Так устроен человек…